Путешествие души [Журнальный вариант] - Георгий Семёнов

Ему было очень жалко себя в этот печальный вечер. Он завидовал людям, у которых есть другие, наверное, жены, которые порадовавшись бы, конечно, узнав, что мужа отличили доверием, улыбнулись бы ласково, поздравили бы... Во всяком случае, повели бы себя совершенно иначе, чем эта серьезная дуреха. Он все время хотел сказать ей то, что начал было говорить Брянской и чего она ему не дала договорить. «Есть путь живого человека, — проговаривал он про себя, — а есть путь бессмертной души. Эти пути редко совпадают. Чаще расходятся в разные, стороны. Вот тогда и трагедия! Человек не познал путь своей души и страдает, потому что душа зовет его, а он не слышит, грешит, думая, что так душа хочет... Может ли быть грех на душе, если она бессмертна? Господи, что это я совсем запутался, — думал он. — Да! Но если душа бессмертна? Или ее можно загубить? Нет! Душа может только страдать... Тело, конечно, бренно. А душа?»

Ничего в этот вечер у него не получалось, все рушилось, рассыпалось спичечным домиком.

По радио звучал голос Михайлова, горячий, кипящий, как смола в котле, бас.

Темляков весь вечер промолчал. Дуняша Тоже не проронила ни слова, подавая ему чай с бутербродами, хотя и была в отличие от него добра к нему и предельно внимательна, как если бы он и в самом деле смертельно заболел.

Перед сном он мрачно спросил у нее, чувствуя непроходящую досаду, не дававшую ему покоя.

— Что тебе от меня надо? — спросил грубо, будто Дуняша мучила его все это время, требуя от него чего-то сверхъестественного.

Она даже вздрогнула от неожиданности, лицо ее шевельнулось в невольном испуге, как если бы он ударил ее.

— Мне? — удивленно, но строго спросила она и, пожав плечами, ответила: — Ничего.

— Зачем же ты хочешь сделать мне больно? Ты все время ведешь себя так, чтобы... Ты что ж думаешь, мне приятна эта дурацкая роль? Но что я могу сделать, если жребий выпал мне? Что? Подскажи, если ты такая умная. Отказаться, да? Послать всех к черту и хлопнуть дверью?

Она смотрела на него с сожалением и, как в юности, с тем же участием, словно бы спрашивала потускневшим взглядом: «Почему вы такой странный? Все время отводите глаза. У вас есть какая-нибудь страшная тайна?»

На следующий день в два часа пополудни он беспрепятственно поднялся на второй этаж и с твердым намерением отказаться требовательно постучал костяшкой пальца в дверь пятнадцатого кабинета. Веселый голос откликнулся, приглашая войти, и Темляков увидел инструктора Каширина.

Это был крепкий и гладкий, как кабачок, плотный человечек в ярко-желтой рубашке, ростом едва ли на десять сантиметров превысивший полутораметровую отметку. На лице его торжествовала улыбка, одна из тех спелых улыбок, когда белые зерна нижних зубов добродушно оскалены, а верхние спрятаны под толстой губой. Он чуть ли дерриком приветствовал Темлякова, поднявшись навстречу, и долго тряс его руку с преданностью лучшего друга. В глазах Каширина что-то ртутно переливалось, светилось, как лесная паутина, колеблемая ветром в солнечном луче. Из тесной полости рта, набитой зубами и толстым языком, влажно и сыро выплескивались шмякающие слова, словно Каширин был голоден, а Темляков, которого он ждал, внес ему на блюде изысканные лакомства, при виде которых у инструктора потекли слюнки.

— Я человек законопослушный, — шутливо говорил инструктор Каширин, — а потому приступаю к делу не мешкая. Вы изучили свою речь?

— Моя речь! — усмехнулся Темляков. — Не речь, а реляция... Донесение с поля боя... Все не по-человечески. Я, наверно, не смогу-такую прочесть.

В глазах Каширина; который не переставал улыбаться, что-то опять перелилось, какая-то паутинная нить протянулась в сознание Темлякова, за что-то там уцепилась, и Темляков, невольно подчиняясь немому приказу, добавил:

— Во всяком случае, в таком виде.

— Василий?.. — спросил Каширин, дожидаясь в паузе, когда Темляков назовет ему свое отчество.

— Дмитриевич, — подсказал тот, почему-то уверенный, что Каширин и сам помнил его отчество.

— Василий Дмитриевич! У нас готовность — раз! Летчики так говорят: готовность — раз. Какие могут быть сомнения?! Реляция! Что ж, у нас вечный бой! Это верно, наши речи и доклады похожи на донесения с поля боя, и я не. вижу в том ничего плохого. Вас это смущает? Ах, Василий Дмитриевич! Рано еще расслабляться. Вы думаете, мне доставляет удовольствие сидеть тут и требовать от людей законопослушания? Люблю это слово, заметили? Законопослушный человек. Не послушный, нет! Послушных терпеть не могу, а именно законопослушный. А впрочем, что, мы тут время теряем! Пойдемте, пойдемте. Конференц-зал свободен, микрофоны включены, и мы сейчас быстренько все провернем.

— Как! — воскликнул Темляков. — Разве сегодня? Мне сказали — двадцать третьего.

— Конечно, двадцать третьего! — откликнулся Каширин, выходя следом за Темляковым из кабинета и запирая дверь на ключ. — Сегодня отрепетируем, — весело сказал он и пружинисто, бойко зашагал по коридору, чувствуя себя здесь дома, в своей тарелке, среди своих, — Знаете, сколько на земле зарегистрировано кошек? — громко спрашивал он на ходу. — Четыреста миллионов! Представляете, сколько они поедают мышей! А птичек всяких? Вот тебе и хорошенькая зверюшка! Хорошенькая, когда спит, да еще зубами к стенке. Конечно, Василий Дмитриевич, я вас понимаю, я сам всегда оставляю место в своих речах для различного толкования того или иного пункта. Я не бог, пускай со мной поспорят, я этому буду только рад. Я вам искренне это говорю... Но! Ваша речь — это речь представителя общественности. Это не совсем то же, что речь доверенного лица, но близка по сути. Ваша речь никак не может оставить впечатления двойственности. А потом! Вы себе представляете, какого человека будете рекомендовать в депутаты?! Вот ведь в чем дело! Я вам скажу, тут не то что слова, тут запятая неприкосновенна. Под этой речью, если уж совсем как на духу, не один ответственно мыслящий товарищ поставил свою подпись. Вы учтите, речь эта не ваша личная речь — это голос общественности. Вы представитель общественности. Ваша задача выражать не свое личное мнение о товарище Фуфлове, а мнение общественности. Улавливаете разницу? Ваше мнение в учет не принимается в данном случае.

— Да, конечно, — согласился с ним Темляков, чувствуя себя покорным и лишенным всякой воли к сопротивлению.

Каширин, гремя связкой ключей, вставил один из них в замочную скважину двери, окрашенной под дуб, с извивами древесной текстуры4, напоминающей своей небрежностью крышку дешевого гроба, открыл и, пропустив вперед себя Темлякова, запер опять дверь на ключ.

Зал средних размеров был пугающе пуст. Ряды откидных светло-желтых стульев, застыв в строгой напряженности, как солдатики, взявшие ружья на плечо, готовы были к подвигу во имя дружного коллектива и, казалось Темлякову, ждали от него приказа. Пустая трибуна и безголовая плоскость стола президиума, микрофоны, направленные в пустоту, — все это безлюдье толкнуло вдруг Темлякова в голову, он пошатнулся от мгновенного испуга.

— Ах, боже мой, — сказал он чуть внятно, — зачем все это?

— Что? — откликнулся Каширин. — Что-то сказали? А что это вы остановились? Прошу!

Он уже поднимался по ступеням на обширную сцену, в глубине которой щурился гипсовый бюст вождя.

Фигурка Каширина, плотненькая, как бахчевый овощ с цветочком, юркнула за высокую трибуну, голова вынырнула из-за микрофонов, рука помахала Темлякову, крик через усилитель громом наполнил полутемный зал:

— Как слышите?

Слышимость была страшная в сумеречной пустоте зала. Темляков не мог поверить, что сейчас, подчиняясь самоуверенному инструктору, он поднимется ка трибуну и, репетируя, произнесет «свою» речь. Душа протестовала против насилия, но улыбка уже размягчила волю, и Темляков, напутствуемый Кашириным, который, сцепив на животе короткопалые, для какой-то иной, тяжелой работы задуманные Богом руки, уже сидел посреди зала, зная, что его подопечный сейчас поднимется и будет читать то, что написано на двух страницах, — Темляков не помня себя все сделал так, как велел ему инструктор: поднялся, разложил на скошенной доске страницы, надел очки и стал читать.

— Дорогие товарищи! — хрипло сказал он. — Мы с вами собрались...

— Ну что это, что?! — закричал из зала взбесившийся вдруг инструктор. — Что за дикция! Где металл?!

«Это он-то о дикции, — подумал Темляков, откашливаясь. — Он и металла требует, господи!»

. — Дорогие товарищи, — повторил он и, взглянув в пустой зал, посреди которого сидел желтеющий рубашкой инструктор, почувствовал, что сейчас ему сделается плохо. — Дорогие товарищи, — еще раз повторил он, едва различая плывущие, перед глазами строки. — Мы с вами собрались... — И умолк, теряя силы.

— Слушайте, Темляков! — выкрикнул из зала инструктор. — Вы хоть читали текст?

«Да как он смеет орать на меня! — подумал Темляков, ладонью вытирая пот со лба. — Негодяй!»